Модель Для Сборки

Почти целый месяц носило Сеньку по Крыму. Никогда прежде моря не видел - как не глянуть хоть одним глазком? Был в Новом Свете, в Симеизе, в Алупке, в Ялте, в самом Севастополе. Приспособился деньги зарабатывать - станет на набережной и дудит себе "Йестедей" и "Куда уходит детство".

Жил был Сенька Бурсак по прозвищу "Джип Чероки". Жил он под голубым небом двадцать лет без малого, а был телом статен, обличьем хорош и в придачу блондин. В семействе Бурсаков льняные кудри не в новинку, особенно у мужиков, погубителей девичьей скромности. Да только у Сеньки это дело на редкость хорошо вышло - длинно, пышно, с волной. Пожалуй, в сокрушении его молодой биографии кудри сыграли не последнюю роль, но речь о том позже начнется. А сейчас давайте покрутим щурам хвосты для затравки.

Провода гудят под ветром. Натягиваются. Дрожат. Ветер холодный. На улице - плюс пять градусов. Желтый свет от фонарей падает наискосок. И шуршат на земле желтые листья. Я не люблю осень, не люблю проклятый нудный дождь, который идет здесь каждую ночь. Все время. Я сижу на лавочке и развлекаюсь: сплевываю шелуху от семечек на асфальт. Поблизости суетятся воробьи, склевывают пустые кожурки. Мелкие наглые твари. - Пшли! - пихаю воробьев ногой. - Ничего вам не дам, понятно? Встаю, высыпаю семечки в урну, засовываю руки в карманы. Я не люблю семечки. Ледяной ветер забирается за воротник, заставляет ежиться.

Оцепенение прошло, когда существо взмахнуло рукой, и грудь охотника взорвалась от острой режущей боли. В прорехи куртки, уже набухающие от крови, радостно метнулся ледяной зимний воздух, и давление на грудь тут же исчезло. Лишь мгновение спустя, услышав за спиной яростное рычание, переполненное злобой и тщательно сдерживаемой болью, он осознал, что существо целилось ему в горло и не попало лишь по одной причине - лохматой, сорокакилограммовой причине, которая, судя по звукам, в данный момент насмерть билась за своего хозяина. Перевернувшись на живот, Михаил Степанович споро подхватил присыпанную снегом "Сайгу" и, не целясь, выпалил туда, где, намертво сцепив челюсть на тощей ноге жуткой твари, погибал верный Буян. Выстрел, хоть и сделанный навскидку, угодил точнехонько в цель и сшиб чудовище с ног. Наметанный охотничий глаз Сереброва успел заметить, как пуля, вырвав приличный шмат мяса из бледно-синего тельца, проникла внутрь, да там и осталась.

Осенний ноябрьский лес походил на неопытного диверсанта, неумело кутающегося в рваный маскхалат цвета сырого промозглого тумана. Сердитая щетина нахохлившихся елок, не спросясь, рвала маскировочную накидку в клочья. Высоченные сосны беззастенчиво выпирали в самых неожиданных местах. И только скрюченные артритом березки да обтрепанные ветром бороды кустов старательно натягивали на себя серую дымчатую кисею. Еще вчера на радость горожанам, уставшим от мелкой мороси, поливающей мостовые не слишком обильно, но исправно и часто, выпал первый снег. А уже сегодня отравленный выхлопами ТЭЦ, одуревший от паров бензина, он растаял, превратившись в липкую и грязную "мочмалу". Но это в городе. А лес по-прежнему приятно хрустел под ногами схваченной первыми настоящими морозами травой, предательски поблескивал снегом из-под туманного маскхалата.

- Ты не можешь бросить лепить! Она стояла на пороге его дома. Нет, не так. Она стояла на пороге их с Тисой "почти семейного гнездышка". Коль растерянно обернулся: невеста принимала ванну, но выйти могла в любой момент. А чудаковатая незнакомка с озера протягивала ему большой пластиковый пакет и быстро-быстро тараторила. - Иногда в творческий кризис надо просто отвлечься, заняться чем-то привычным, но в то же время - другим. Это - набор для лепки. Но не для картинной, а для обычной. Ты можешь сидеть и разминать пластик руками, просто мять и мять, пока не вернется вдохновение.

Реветь совершенно не хотелось. Но план есть план. Тиса нахмурилась, вспомнила свою несчастную любовь под номером три. Не помогло. Лавстори номер пять и семь не сработали тоже. Она подошла к кактусу и осторожно укололась о шип. Больно. Но плакать по-прежнему не хотелось. Тиса вздохнула и отправилась на кухню за луковицей. За полминуты до края тайм-квадрата ей удалось пролить над оной пару слезинок. Водитель грузового летунца выбрал одну-единственную лужу на всём проспекте и смачно в нее приземлился. Рядом с Тисой. Серебристое вечернее платье безобразно испортилось, настроение - тоже. Вот сейчас бы разреветься! Но нельзя. По плану у нас "возвышенное умиротворение". И - она посмотрела на наручник-имплантат - до окончания тайм-квадрата целых полтора часа.

- Зощенко! Эй, Зощенко!.. Зо-щен-ко! Я открываю глаза. - Горим?! Нет, вроде бы не горим, но от дыма першит в горле. - Зощенко! - Кузьмич хватает меня за руку. Он перепуган - лицо белое, губы серые, глаза безумные. - Так не должно быть! Слышишь, Зощенко?! - Место! - кричу я ему, словно собаке. - Займи свое место, радист! Я поправляю шлемофон. Перед глазами скачут радужные круги. Сколько я был без сознания? - Потери есть? Слышу Прохорова: - Шаламов оглох. У него кровь из ушей. Отлеживается тут. - Сам как? - Нормально, ваше высокоблагродье. - Танк цел? - Башню вроде бы заклинило. - А остальное? - Пока не знаю, не успел проверить.

- Зощенко! Эй, Зощенко!.. Зо-щен-ко! Слышь? Вставай! Я открываю глаза. Зощенко - это я. Разбудивший меня Кузьмич улыбается так, будто он только что в одиночку расстрелял из САУ отряд "Пантер". Глупость, конечно: Кузьмич никогда ни из чего не стрелял. Он свой испачканный мазутом нос не высовывает из ангара, где целыми сутками возится с танками. Он и спит тут же - в своем персональном фанерном закутке, в куче ветоши возле самодельного обогревателя, работающего на соляре. - Завтра на "фрице" пойдешь! - объявляет мне Кузьмич. - Откуда знаешь? - От верблюда. Кузьмич знает все. И никто не знает, откуда он все знает. - А на каком "фрице"? - На "Рыси". И я уже договорился насчет нового "Майбаха". Будет твоя "Рысь" прокачана по высшему разряду. - Чего? Как это - "прокачана"? - Да ничего, не парься. Вечно Кузьмич какие-то словечки новые в свой разговор вкручивает. Сам их, что ли, придумывает? - За мотор спасибо, - говорю я. - А тебе-то какой интерес? Мы с Кузьмичом хоть и приятели, но не настолько близкие, чтоб он так обо мне заботился.

Спустя три часа Трий понял, что погорячился насчет телег. Ни одна по тракту так и не проехала. Оставалось только надеяться, что они идут к жилью, а не от него. Гнедой более-менее приноровился ковылять на этом пятипалом убожестве, чувствуя себя большим калекой, чем если бы ему прокололи сухожилия. Пятки жгло углями, зверски болела поясница - спину приходилось держать по-другому, и хотя "стараниями" мага его позвоночник обрел нужные изгибы, жеребец постоянно забывался и откидывался назад, каждый раз еле избегая падения.

Косуля лежала на дне расселины, и Трию только и оставалось бессильно ругаться у обрывистого края. Узкий ручеек тянул из пятнистой тушки алые разводы, неестественно вывернутая голова злорадно пялилась на охотника остекленевшим глазом, заставляя усомниться, что послужило причиной гибели - безоглядный прыжок или торчащая в боку стрела. Вкрадчивый шепот осыпи заставил Трия отпрянуть. Вот проклятая тварь! Нашла где издохнуть. Он и так весь в мыле, а теперь придется тащиться домой за веревкой - час туда, час обратно, и то если его не припрягут к какому-нибудь делу на благо общины. Приметное черно-рыжее оперенье стрелы не убережет добычу от случайного прохожего, скорее наоборот. Трий и так имел право только на пятую часть туши, остальное придется отдать племенным: им, дескать, есть на что тратить силы...

Мальчик знал о белом знамени всё. Папа рассказывал ему, что это не только и не столько флаг сдачи, но прежде всего, знак переговоров. Под белым знаменем встречаются, чтобы решать вопросы войны и мира, но пока те, кто собрались для переговоров остаются под ним - никакая война не возможна. Во всяком случае, если эти люди хоть как-то дорожат своей честью. Белое знамя защищает даже вражеских герольдов прибывших с объявлением войны. И теперь, когда окончательно стало ясно, что люди доверявшие чести своих врагов попали в предательскую засаду, окружены и обречены, мальчик чтобы не видеть этого позора закрыл глаза руками.

Достаточно перейти через деревянный мосток и вот, ты уже на другой стороне ручья. Сразу же за мостом начинались заросли папоротников. Мальчик раздвинул широкие, перистые листья и сел прямо на землю. Он был очень расстроен, почти до слёз. Это был ещё совсем маленький мальчик. Дело в том, что он ведь знал, знал совершенно точно, что каждый год с июля по сентябрь, здесь на вересковых пустошах то и дело вскипают жестокие сражения! Войны камышового удела в союзе с бойцами папоротниковых зарослей, что у подножья холмов, вынуждены с оружием в руках отстаивать свои жизни в боях против утёсниковой дружины и свирепых обитателей вереска, когда те спускаются с верхних склонов, чтобы захватить низины.

Пожилая леди вернулась с чаем, и я заговорил с ней о здоровье. О, это был самый правильный ход! Ещё в ту пору, когда я работал начинающим врачом в Лэмбете и брал за осмотр всего шесть пенсов, мне довелось научиться разговору с малоимущими пациентами. Правильно начать такой диалог - уже половина успеха. - Эти подробности можете опустить, - сказал Макнайт. - Меня они всё равно интересуют куда меньше, чем убийство. - Посмотрим, что вы заговорите, когда вас схватит очередной приступ подагры, хм... Сэнди. Полагаю в этом случае, вам будет куда интереснее общаться со мной как с врачом, чем как с доморощенным детективом? Старушка, как и все мои пациенты лэмбетского периода была очень рада получить бесплатный медицинский совет, и проявила большое доверие к доктору, раздающему такие советы, так что мы разговорились.

Беркшир такое сонное графство, что его даже мода на масонские ложи обошла. Они тут гораздо менее распространены, чем клубы, хотя функции в общем выполняют сходные. Короче говоря, в наших краях единственная ложа, о которой вообще стоит говорить, это наша "Э.В.Б" - эклектично всестороннее братство. Да, название у нас именно такое, настаиваю. Во время наших заседаний, эклектика отлично уживается с разносторонностью интересов, но не является их синонимом. А ещё можно использовать название "Б.П.М.А.С." - братство почтения малому алтарному светильнику, что мы иногда и делаем.

Мы прошли по ещё одному коридору, более короткому, чем первый, но гораздо лучше освещённому. В конце его был тяжёлый бархатный занавес, подобный театральному, скрывавший обитую зелёным сукном дверь. Она вдруг распахнулась нам навстречу, и я, к своему глубочайшему изумлению, оказался в обширном зале, где ожидало множество людей. Они сидели в выстроенных рядами креслах, а перед ними был подиум, где располагался единственный стул, а также круглый лабораторный столик со множеством реактивов на нём. Судя по общему оживлению, стало ясно, нас здесь давно и нетерпеливо ждут. Стоило мне и моим конвоирам пройти внутрь, как зал взорвался рукоплесканиями.

В высшей степени удивительно, до чего же часто всяческие несчастья и передряги подстерегают тех, кто хотел бы вести тихую размеренную жизнь. Именно таким человеком и является ваш покорный слуга. Но сейчас, вглядываясь в собственное прошлое, я вынужден признать, как раз в те периоды жизни, которые казались самыми спокойными, на меня вдруг точно гром с ясного неба обрушивались удары судьбы, причём такие, что заставили бы содрогнуться даже прославленных героев древности, вроде старины Горацио Коклеса. Быть может у других любителей размеренного образа жизни совсем иной опыт, просто я такой уж невезучий? Если так, то тем больше у меня причин роптать на судьбу, но оставить эти записки в назидание тем, кого постигают сходные превратности неумолимого рока.

- Ну а теперь-то почему мы не можем вернуться в столицу? - ныл на следующее утро кентавр, после того как Ким решительно направился не на торный тракт, а на малоприметную стежку, что вела к дальнему лесу. - Ты испытал все, что хотел, брат-в-духе. Убил болотника. Доказал - себе, всем. Ей, наверное, тоже доказал. - Ей я должен доказать совсем другое. - Слова падали тяжело и хмуро, чародей даже не смотрел по сторонам, предоставив Корбулону выбирать дорогу. - Что стал иным. Что ложь мне отвратительна. Что никогда бы не поступил так снова. Но... такое уже никогда не докажешь, брат-в-духе. Она была права. Хорошо, что бокал в лицо не выплеснула... - Не сделала бы, - уверенно заявил кентавр. - Презрение и равнодушие, брат-в-духе, вот что тебя добило. Пощечина или там вино в физиономию - это признаки сильного чувства. А когда на тебя смотрят с легкой гадливостью, как на насекомое, вроде тех, что я давлю копытами... о, вот тут, брат-в-духе, мы, мужчины, можем горы свернуть и вверх ногами поставить!

Место, где кончалась тропа, было дурным. Настолько дурным, что всякий добрый человек поспешит выбраться обратно, на торную дорогу, да трижды плюнет через плечо - себе на защиту, силам вражьим на поношение и оскорбление. Низкий подтопленный ольшаник, островки невысокой земли, утопки, как называли их местные обитатели. Густые подушки серого мха, словно смертные подголовники - такие кладут в домовины женщинам. Деревья еще живы, то тут, то там попадаются скривившиеся, словно от боли, сосны. Многие уже повалились - болото наступало на здоровый лес, и это наступало не простое болото. Кое-где мертвые комли изглодал огонь - наивная попытка поселян и здешнего комеса хоть как-то противостоять угрозе. Нет, нет, разумеется, не болоту.

Режиссёр аккуратно сложил вчерашнюю правду и сунул её в специальный держатель на стене. В огромном иллюминаторе был виден уползающий в даль Ленинград, а чуть левее в небе, маневрирующее звено И-16 с красными звёздами. - Пока летают, - прогудел низкий голос и режиссер оглянулся. В купе вошёл пожилой полковник, совершенно лысый, но с густыми пшеничными усами, на груди медаль 20 лет РККА и потёртый орден боевого красного знамени. Судя по возрасту и выправке, ещё из царских. Они все как-то выделялись из других краскомов. - Колабанов Илья Ильич, - представился тем временем полковник, протягивая руку с безукоризненными холеными ногтями. - Александров Григорий Васильевич. - Вот и славно, - сказал полковник, садясь напротив. Восьмиместная пассажирская кабина была пуста, почему-то из Ленинграда сегодня почти никто не летел в Москву. Впрочем, так оно и лучше, свободней и спокойнее. - А я торопился, видите ли, не успел на земле подготовиться. Пришлось в здешнем буфете, но не жалею, отличный коньяк. А закуска у меня с собой всегда, - с этими словами Колабанов раскрыл небольшой кожаный саквояж и выставил на столик бутылку азербайджанского коньяка, а затем принялся выкладывать шпроты, копчёную докторскую колбасу, а сверх того, даже бутылку кетчупа ленинградского пищекомбината. Александров слыхал, что этот продукт весьма понравился товарищу Микояну после его визита в Америку, после чего его и пустили в производство. Раньше пробовать, как-то не доводилось. - Вы его на колбасу лейте, - тоном знатока посоветовал Колабанов глядя, как попутчик читает этикетку. - А вы простите, не тот ли Александров, что снимает кино? - Тот самый, - улыбнулся режиссер, ставя бутылку на столик.

Первый день школы после каникул обычно бывал развлекательным. Новые учителя и ученики, старые знакомцы, расписание, неожиданности. В общем, сплошные впечатления. Я обратил внимание на Кэти: она сияла. Я никогда не видел её такой красивой, такой лучащейся, изящной, счастливой. Я знал причину - и мне было противно вспоминать о том, что я видел в отражении балконной двери. Любовь схлёстывалась в моём сердце с ненавистью. Кэти подошла к двери автобуса. Я смотрел на неё изнутри, потому что заскочил первым и держал место рядом с собой - для неё. Если в прошлом году мы частенько ездили вместе, почему бы не поехать рядом и сейчас? Но вдруг я увидел Бреннона. Он бежал и махал рукой. Мне не было слышно, но, похоже, он звал Кэти. Она обернулась и сделала несколько шагов навстречу отцу. Бреннон схватил её за плечо и поволок прочь от автобуса. Именно так - жестоко, сдавливая её тонкую руку. Я понял, что произошло: Бреннон узнал о том, что Элоун соблазнил девушку. Я хотел было вскочить, выпрыгнуть из автобуса, побежать за ними, но понял, что могу сделать только хуже. Тем более двери уже закрывались.

Когда Фрэнк Элоун появился в городе, мне было пятнадцать. Правда, я врал, что восемнадцать - росту во мне было под шесть с половиной футов, и я мог позволить себе немного преувеличивать. Ну да ладно, дело не в этом. Фрэнк приехал на попутке. Водитель высадил его напротив почтового отделения, и первым делом Фрэнк отправил письмо. Важно ли это для моего повествования? Да, потому что без этого письма не было бы и рассказа. Помимо того, мне кажется, что любая, самая маленькая деталь может рассказать о Фрэнке что-то новое. Я так и не смог постичь глубину его удивительных способностей, но, возможно, это получится у вас.

Инга читала "Алису в стране чудес", временами бросая косые взгляды в сторону иллюминатора. Там всегда царила кромешная тьма - ни единой, даже самой маленькой звёздочки, только клубы тумана, из шлюза казавшегося буроватым. Снаружи были мрак и смерть, внутри - обитаемый островок и безысходность. "- All right, - said the Cat; and this time it vanished quite slowly, beginning with the end of the tail, and ending with the grin, which remained some time after the rest of it had gone2 ". - Прочитала Инга и захлопнула книгу. - Интересно было бы посмотреть на висящую в воздухе кошачью улыбку, - вслух подумала девушка. - Коты не умеют улыбаться... Голос прозвучал где-то рядом, хотя в шлюзе никого не было. Инга пробиралась сюда именно из-за возможности побыть в одиночестве - отгородившись от всего звездолёта, остаться наедине с собой и с книгами. С книгами о Земле, на которую они уже никогда не вернутся. - Кто это сказал? - спросила Инга, требовательно оглядывая пустоту. - Банальный здравый смысл, - тут же ответил голос. - Да нет, я имею в виду, не "кто сказал эту мысль первым", а "кто со мной сейчас разговаривает", - произнесла Инга, нахмурившись.

Конан Дойл вместе с группой исследователей паранормальных явлений отправляется в доме рядом с площадью Пиккадили, где по заверениям людей, посещающих один из домов, обитает призрак. И зловредный призрак называется себя никак иначе как LENIN.

Придорожный трактир "Ездовая корова" с огромной вывеской, изображавшей очень довольную жизнью пегую буренку под рыцарским седлом позапрошлого века, стоял в некотором отдалении от деревни, у большого капустного поля и совсем рядом с берегом широкого, медленно текущего Грейна. Из постояльцев в нижнем зале находились два купца с цепями Лавендуззского союза. Оба важные, в дорогой одежде из лучшего сигизского бархата, с многочисленными перстнями на пальцах. Их слуги и охрана остались на улице, рядом с телегами, а господа неспешно поглощали каплунов и дорогое ветецкое вино из личных запасов трактирщика. Еще одним, ставшим на постой, был господин в приметных красных чулках странствующего маэстро фехтования. Я не видел застежки на его поясе, так что ничего не мог сказать о том, к какой школе он принадлежит, но, судя по берету с шашечками, она находилась в Южном Огерландере. Рядом с мастером, возвышаясь над столом, торчала рукоять двуручного меча с необычайно сложной гардой.

Когда мы достигли центрального двора монастыря, здесь произошли кое-какие изменения. Я увидел их сразу, стоило мне выйти из-за угла кухни. Ворота были распахнуты настежь, и внутри монастырского двора торчали пятеро незнакомцев. Двое из них сидели в седлах, а трое беседовали с той парочкой монахов, что совсем недавно указали мне путь. Я разумно шагнул назад, в тень, и Хартвиг чуть в меня не врезался. - Кто это? - прошипел он мне на ухо. - Так сразу не разберешь. Но в том, что они пришли за тобой, не возникает сомнений. "Проклятье! Неужели монахи настолько продажные сволочи?" - спросил я у звезд на небе, но те и не думали отвечать. Старикан во дворе между тем получил увесистый кошелек, гораздо более внушительный, чем тот, что дал мне Карл, и указал новоприбывшим дорогу. Грубо говоря, он ткнул пальцем прямо в меня, но, благодаря тому, что ночь была темная, мы остались невидимы. Не желая искушать судьбу, я развернулся и велел Хартвигу: - Живо, за мной.

В самом дурном из своих настроений я поднялся в комнату, отпер дверь и не слишком удивился, когда увидел сидевшего за столом высоченного плечистого детину с аккуратной смоляной бородой, пушистыми ресницами и пронзительными карими глазами. Кожаная рубаха на нем едва не трещала по швам, стоило гостю только пошевелиться и немного напрячь мышцы. - Привет, Карл. Будь как дома, не стесняйся. - Здравствуй, Людвиг, - любезно ответил страж, сверкнув белыми зубами. - Извини, что без приглашения. Это Гансик, можете быть знакомы. Возле окна стоял еще один гость - худой, белобрысый, с уставшими, покрасневшими глазами. Гансик, по первому впечатлению, умер собственной смертью, и лишь хорошенько приглядевшись, я увидел темное пятно на его правом боку. Душа кивнула мне без всякого интереса и энтузиазма. - Ты надумал поиграть в шпионов? - Я снял куртку, бросил ее на кровать. - Честное слово, к чему письма? - Скажи это Братству. Я получил точно такое же. - Интересно, - сказал я без всякого интереса.

Дом эпохи Клемента Вседержателя находился на узкой, увитой диким виноградом улице, в самом центре Старого города. Вывеска "Фабьен Клеменз и сыновья" была неброской и маленькой, но знающим людям говорила о многом. Я переложил саквояж в другую руку и толкнул дверь. Колокольчик над моей головой звякнул хрустально и нежно, и почти тут же рядом оказался привратник в темно-бордовой ливрее, которая едва не лопалась на его плечах. По плоскому лицу, переломанному носу и ссадинам на огромных кулаках сразу угадывался род занятий этого человека - вышибала. На его поясе висел корд в дорогих ножнах. Не удивлюсь, если за стойкой лежит шестопер или какая-нибудь дубинка. Впрочем, для костолома у него были изысканные манеры и умение вести себя вежливо, что для компании, где он работал, совершенно неудивительно. - Вы в первый раз у нас, господин? - спросил он, ощупывая глазами мою одежду на предмет спрятанного оружия. - Нет, - ответил я и, чтобы избежать лишних вопросов, расстегнул куртку, показывая кинжал.

Зависший над горизонтом багровый шар вечернего солнца нашел-таки прореху в затянувших край неба облаках и злорадно слепил глаза. Полозья саней весело хрустели свежевыпавшим снегом, а разгулявшийся с приближением сумерек мороз кусал щеки и нос. Еще и ветер колол лицо острыми снежинками. Но беспокоило не это. Нет - под сердцем с самого утра поселилось какое-то смутное беспокойство, а внизу груди то и дело начинало противно посасывать. И что самое поганое - особых поводов для беспокойства не было. Наоборот, все складывалось очень даже неплохо. Вот и до села мы уже точно успеваем добраться до наступления темноты - не зря спозаранку из Форта выехали. Подсуетились, сунули на лапу знакомому инспектору Гарнизона и не прогадали. Солнце только садиться начало, а ехать километров десять осталось, не больше.

Кидж-Кайя стояла, заложив руки за спину, слегка склонив стриженую голову. Новобранцы переминались за ее спиной, поглядывая на темные высокие своды, потрескавшиеся камни стен. В старом монастыре шел суд над оборотнем. Джер в который раз оттянул и без того широкий ворот рубахи. Алькаду тоже было не по себе - он то и дело утирал лицо рукавом. Перехватил взгляд друга, проворчал: Ох, и жарища тут у них!. Бено пожирал взглядом мужчину в серебряной клетке. Был тот грузен, немолод и перепуган до того, что жалость брала. Босые волосатые ноги неуверенно переступали под подолом длинной грубой рубахи, бледно-голубые глаза перебегали от стражников до высоких судей и обратно.

Она застонала, заслоняя глаза от солнечного света, - этот треклятый свет совершенно не хотел считаться с ее жутким похмельем. Кидж-Кайя осторожно села - мозги резко бултыхнулись в черепной коробке. Стараясь не шевелить головой, ищуще протянула руку, вцепилась в горлышко бутылки, как в последнюю надежду. Вина - только чтобы губы обжечь. Кидж-Кайя скосила глаза вправо, на мужчину, лежавшего ничком на кровати, и скривилась - уже от отвращения. Где она только такого отыскала! Впрочем, после трех бутылок что красавчик, что рыжий кабан вроде этого - едино... С трудом, с передышками, застегнула штаны и ремни (они даже не удосужились до конца раздеться). На шнуровку ботинок ее уже не хватило, и, сунув их под мышку, Кидж-Кайя, сутулясь и жмурясь, выползла в серый рассвет. Через час все еще босая, мокрая и злая, но уже посвежевшая и протрезвевшая, она добралась до казармы.

Приготовившись умереть, сержант пытался найти причину - хотя бы одну-единственную причину! - по которой ему не следовало этого делать. Теперь, когда два зверя - ярость и сожаление - перестали пожирать его изнутри, а до небытия оставались считанные минуты, почему бы не сыграть с самим собой в эту игру, столь же дурацкую, как вся его жизнь? Водка закончилась. Последний глоток он сделал больше суток назад; про еду вообще не вспоминал. Впервые за много месяцев в мозгу воцарилась относительная ясность, отступили призраки прошлого, давно обглодавшие сердце и, как казалось сержанту, принявшиеся за побитую циррозом печень. Слова "душа" не было в его лексиконе. Это выдумки для сопляков, не умеющих ни жить, ни умирать без ложной надежды. Сержант умел. Его последняя игра с самим собой вовсе не означала, что он цеплялся за свое ублюдочное существование. Он просто хотел подвергнуть это проклятое существование холодному анализу, чтобы иметь полное право произнести перед смертью только одну фразу: "Все - дерьмо". Задайте свой вопрос коллективу программы "Модели для сборки".

Вик уже не шатался, ноги держали как надо. Тело поняло, что сейчас придется работать, хоть ты тресни, и покорилось разуму. Только за руль пусть лучше сядет Лора. А то вдруг придется стрелять по колесам, усмехнулся про себя Вик. Хотя нам запретили... - Вам туда минут двадцать?.. - спросил Сарториус, догоняя Вика. - Пятнадцать. Но мы опоздаем, наши с ордером будут через десять. - Проинструктируй их, будь добр. - Не понадобится. Во-первых, мы с Лорой знаем, чего не надо искать и где оно лежало, хе-хе... Во-вторых, старший все равно я, что найдут, то мне принесут. Он открыл дверь машины и, кряхтя, полез в нее: нет, тело все еще раздумывало, стоит ли ему работать сегодня. - Кодовая книга обычно художественное произведение, - сказал Сарториус. - Как искать, по каким признакам, я даже боюсь тебе подсказывать, чтобы не сбить с толку. Удачи! Задайте свой вопрос коллективу программы "Модели для сборки".

Джонни расцвел. В женском такси ему нравилось все, начиная с самой идеи и заканчивая скамейкой перед офисом. Он, правда, не курил, но все равно здорово было сидеть с девчонками, слушать их болтовню и поддакивать. Особенно когда приходила Стелла. Джонни сам не понимал, что с ним творится. Его скованность вроде бы никуда не делась, он по-прежнему робел, но внутренне ему с каждым днем становилось легче и легче в окружении женщин. Он их, как раньше, любил всех сразу, и Стеллу в отдельности, и как раньше, опасался, только уже по-другому. Было немного страшно того неведомого, что они будили в нем самом. Он больше не боялся, что его стошнит. Напротив, Джонни мечтал, чтобы случилось нечто. Допустим, вдруг из гаража выскочит крыса, и испуганная девчонка бросится ему на шею. Пускай девчонке уже за тридцать и она совсем не принцесса - ну, вы поняли, - какая беда? Зато она своя в доску, прямо-таки родная, Джонни ей менял масло и фильтры и учил ее прогревать коробку передач перед выездом... Задайте свой вопрос коллективу программы "Модели для сборки".

Вик почти бегом выскочил из офиса, открыл дверь машины и бросил Лоре: - Пересаживайся. Я поведу. А то ты услышишь новости - врежешься. - Я угадала? Импотент? Эти тетки над ним смеялись? - Лора проворно скользнула на правое сиденье. - Мы идиоты, - сообщил Вик, захлопнул дверцу и рванул с места. - Какая свежая мысль. Ну?... - Помнишь, я ляпнул, мол, мужик ли Кеслер - еще вопрос. Действительно вопрос. Зачем банде моторизованных лесбиянок мужик-механик? - О-па... Лора на миг задумалась и кивнула: - Мы идиоты. - Проблема в том, что это ни черта не объясняет. - Еще как объясняет. Потому у нас и раскрываемость такая низкая. - Нашла время издеваться. - Полчаса назад у меня было ощущение, будто я наступила в лужу крови, - сказала Лора. - Сейчас кажется, что наступила в дерьмо. - А мне кажется, мы в дерьме уже по уши. Между дьяволом и глубоким синим морем . Задайте свой вопрос коллективу программы "Модели для сборки".

"...Посеяв хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить... Литература, театры, кино - все будет изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства. Мы будем всячески поддерживать... художников, которые станут насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ секса, насилия, садизма, предательства... Будем вырывать духовные корни, опошлять и уничтожать основы народной нравственности... Будем браться за людей с детских, юношеских лет, главную ставку всегда будем делать на молодежь, станем разлагать, развращать, растлевать ее". Приписывается Аллену Даллесу, на самом деле - А. Иванов, "Вечный зов", редакция 1981 г. Задайте свой вопрос коллективу программы "Модели для сборки".

Алесь Бабич опустился на корточки, достал из-за пазухи потрёпанную, перетянутую аптечной резинкой колоду карт и взглянул на рассевшуюся в метре напротив Смерть. - Сыграем? - предложил он. Смерть откинула капюшон, в пустых, высеребренных луной глазницах Бабичу почудилось удивление. - На что же? - спросила Смерть. Бабич сглотнул слюну, сорвал с колоды резинку, отбросил в сторону. - Я в жизни не верил попам, - сказал он. - Ни в рай, ни в ад, ни во что. Но получается, что раз есть ты, то и они тоже есть, так? - Допустим, - усмехнулась Смерть. - И что с того? Алесь с трудом подавил внезапное желание перекреститься. - Ставлю душу, - выпалил он. - Если проиграю, гореть ей вечно в аду. Смерть задумалась. С минуту молчала, затем сказала: - У тебя и так немного шансов мимо него проскочить. Впрочем, такие вопросы решаю не я. Допустим, я соглашусь. Что же мне ставить? - Девчонку ставь, - дерзко ответил Бабич. - Играю душу против девчонки. В очко, в один удар. Устраивает? Смерть вновь усмехнулась.

Старый Пракоп Лабань остановился, приложил ладонь козырьком ко лбу. Вгляделся в отливающую жирной маслянистой латунью болотную хлябь. Поднял глаза, прищурился - солнце надвигалось на кромку чернеющего впереди леса. Лабань оглянулся через плечо, остальные пятеро подтягивались, след в след, упрямо расшибая щиколотками вязкую тягучую жижу. - Ещё чутка, - хрипло крикнул старик. - Поднажать надо, совсем малость осталась. Жилистый, мосластый Докучаев кивнул. Смерил расстояние до опушки взглядом холодных бледно-песочного цвета глаз, сплюнул и двинулся дальше. Диверсионной группой командовал он, и он же, вдобавок к рюкзаку со снаряжением, тащил на себе ещё пуд - ручной пулемёт Дегтярёва с тремя полными дисками. Докучаев считался в отряде человеком железным. Лабань быстро оглядел остальных. Угрюмый, немногословный, крючконосый и чернявый Лёвка Каплан, смертник, бежавший из могилёвского гетто. Ладный красавец, кровь с молоком, подрывник Миронов. Разбитной, бесшабашный, с хищным и дерзким лицом Алесь Бабич. И Янка... Старик тяжело вздохнул. Женщинам на войне делать нечего. А девочкам семнадцати лет от роду - в особенности. Когда Янка напросилась в группу, Лабань был против и даже отказался было вести людей через болото. Но потом Докучаев его уломал. - Медсестра нужна, - загибая пальцы, раз за разом басил Докучаев. - Перевяжет, если что. Вывих вправит. Подранят тебя - на себе вытащит. - Меня на себе черти вытащат, - махнул рукой старый Лабань и сказал, что согласен.

Гюльшамаш рассказывала историю столь древнюю, что времена библейских пророков казались днем вчерашним по сравнению с ней. - Вот вероломные боги - нерадивые дети Тиамат и Апсу, младые и гордые, единожды отступившиеся, мать возжелавшие, власти взалкавшие над землею и небом. О, жестокая грянула сеча, в которой бессмертные лишали жизни бессмертных. И поднял на дерзких отпрысков длань Апсу первородный, и была отсечена та рука вместе с солнцеликой главой. Вдова-Тиамат помутилась рассудком и создала армию чудищ и демонов злобных. Назначила править ею любимца - грозное чудовище Кингу, лохматого ублюдка тины болотной, и послала сразить молодых богов, детей заблудших своих. Вместо меча в лапы Кингу вложила табличку судьбы и медный резец, чтоб мог менять он движение мира и вести свои полчища от победы к победе, от победы к победе... Верещагин почувствовал, что слова Гюльшамаш вводят его в транс.

С прибытием парома жизнь на базаре Пиджента воскресла. Конечно, в крошечный пограничный городок серьезные купцы наведывались редко. Местное население всегда оставалось бедным, навариться на нем было сложно, да и цербер во главе таможни оставлял мало пространства для развертки масштабных торговых операций. Редкие караваны шли из пустыни через Пиджент в Россию, но никогда - наоборот. Но вот кто-то из окрестных торгашей успел перекупить у предприимчивых морячков пшеничную муку, консервы и, непременно, настоящую русскую водку. Что не замедлило сказаться на базарных рядах. Спрос на эти продукты был, как всегда, высок, даже на спиртное, что перепродавалось по заоблачной цене - с тройной накруткой; и хоть население городка было преимущественно мусульманским... но ведь и мусульмане любят быструю езду! И Верещагин отдавал предпочтение русской водке самогону на кураге пиджентского розлива (хотя здешняя абрикосовка была отнюдь не дурна), только не стал покупать он родимую у местных барыг. Капитан парома, Трофим Уварович, преподнес ему презент, как положено преподнес: без раболепства, без желания подмазаться. Просто подарил, продемонстрировал уважение. Ведро превосходной "смирновки". Вот было бы только подо что ее применить. Эх, скорее бы вернулась Настасья! Как бы Зуфра хорошо ни готовила шурпу, окрошку ей ни за что не осилить. Щи не осилить. А про отбивную из свинины вообще лучше не заикаться, если хочешь дожить в этих краях до старости. Он шел по базару, на котором гудело все население Пиджента - от несмышленышей до аксакалов. То и дело со стороны пустыни налетали порывы суховея, шипастые шары перекати- поля шуршали в проходах между прилавками, как будто здесь был не центр города, а пески каких-нибудь Кизил-Кумов.

Ишак надсадно ревел у дверей его дома.Проклятая образина с бельмами на выпученных глазах и трижды проклятый хозяин - прокаженный дервиш! Ведь солнце еще не встало. Еще бы спать и спать... Но куда уж теперь спать? Он лежал на спине и тяжело дышал. Исподнее пропиталось потом, а вместе с ним и постельное белье. Влажные тряпки остро пахли; его словно сдобрили специями, завернули в листья винограда и затем уложили в лохань мариноваться... Да, уже утро. Такое же душное и пыльное, как предыдущие десять тысяч, а может, и все сто...

- Но вы же двупол? - инспектор свернул экран и посмотрел на меня поверх мерцающей полосы. - Зачем вам приемыш? Ну да, конечно, называть натуралов двуполами совсем незазорно. Жаргонизм, обиходная словесная конструкция. Но попробуй только окрестить гомосексуалов педиками или лесбо, как тут же поднимется вой на всю вселенную. А назавтра в почту свалится судебная повестка. - Понимаете, у нас с женой не может быть детей, и мы решили... - Справка есть? Он сунул бумагу в сканер, убедился в том, что все печати подлинные. Хмыкнул. - Не понимаю... Да, тяжко такому продвинутому индивидууму с крашеными волосами и радужной лентой в петличке понять нас, диких двуполых варваров. У него каминг-аут только что на лбу не напечатан. И даже пуговицы на форме отливают перламутром. - Не понимаю, зачем вам жить с женщиной, если она все равно бесплодна? Возьмите нормального партнера - и не забивайте себе голову.

Я закрыл лицо ладонями и помассировал. Затем прижал кулаки к закрытым векам и яростно тер глаза, пока передо мной не поплыли пятна самых ярких расцветок. Затем снова открыл глаза. Плакат никуда не исчез - он все так же маячил над дорогой. А за ним на бетонном заборе я теперь явственно разглядел длинный желтый транспарант, на котором черными буквами значилось без знаков препинания: "БАНИ ПЛИТКА НАДГРОБИЯ ДЕШЕВО", и стрелка указывала куда-то за угол, хотя угла у забора не было - он тянулся вдоль шоссе, сколько хватало глаз. - Ну как? - ехидно поинтересовалась Дженни. - Плохо, - признался я. - Ты тоже все это видишь, да? Плакат? И вот то, желтое? - И еще мужика, который перед собой матрас толкает по обочине шоссе... - кивнула Дженни. - Где? - изумился я. - Ой, точно... Слушай, а зачем он матрас по шоссе толкает? Грязно ведь, и порвется... - Ты меня спрашиваешь? - возмутилась Дженни. - Он уже километра два прошел, пока мы тут болтаем, скоро до нас доползет, вот сам и спросишь. Я только хотел сказать, что пора отсюда сваливать, но как раз к остановке подрулил старенький зеленый автобус с табличкой на лобовом стекле "ЗАКАЗНИК-2" и призывно открыл переднюю дверь. Мы вошли внутрь. В салоне сидели хмурые таджики в одинаковых строительных безрукавках оранжевого цвета, и каждый держал в руке черенок от лопаты. - Курсанты, что ли? - звонко крикнул водитель, вглядываясь в наши лица. - Студенты, - ответил я. - А я сразу понял: полосатые, значит, матросы! - крикнул он, стараясь перекрыть шум мотора. - Вы на митинг тоже? - В Москву, - сказала Дженни. Водитель удовлетворенно кивнул. - А что у вас за пассажиры? - спросила Дженни, настороженно покосившись на таджиков в оранжевых безрукавках. - Это нелегалы! Асфальтщики! - охотно сообщил водитель, прижав ладонь ко рту - то ли для секретности, то ли чтобы перекричать шум: - Звонок помощника губернатора: всех оранжевых срочно на митинг. Собрались, поехали.

Старенькая маршрутка уверенно ломилась сквозь пробку короткими рывками и постоянно перестраивалась, раз за разом обгоняя на корпус окружающие иномарки. Я трясся на заднем сидении и размышлял о том, что же помогает водителю двигаться быстрее остальных. То ли опыт, отточенный годами езды по одному маршруту, то ли чисто профессиональная смесь спокойствия и наглости, которой не хватает простым автолюбителям - либо спокойным, либо наглым, но по раздельности. Часы показывали без четверти девять, и я с грустью понял, что к девяти не успеваю, и есть шанс остаться за бортом. Но вскоре маршрутка выбралась на шоссе и быстро понеслась вперед. Судя по рекламным щитам, со всех сторон наперебой предлагавшим щебень, кирпич и теплицы, мы уже были сильно за городом. Я не заметил, как задремал. А когда вдруг очнулся, маршрутка стояла на обочине, в салоне осталось пассажиров всего трое, и все они сейчас хмуро смотрели на меня. - Госпиталь кто спрашивал? - требовательно повторил водитель. - Мне, мне! - спохватился я, зачем-то по-школьному вскинув руку, и кинулся к выходу. Маршрутка уехала, я огляделся: передо мной тянулся бетонный забор с воротами и проходной будкой, а за забором виднелось белое пятиэтажное здание. У проходной на стуле грелась на солнце бабулька в цветастом платке и с книжкой в руках. Ее можно было принять за простую пенсионерку, если б не красная повязка на рукаве. - Доброе утро, - поздоровался я. - Не подскажете, госпиталь НИИ ЦКГ... ВГ... длинное такое слово... Бабулька оглядела меня с ног до головы строгим взглядом. - А вы к кому? - хмуро спросила она. - У нас режимная территория. - Студент, - объяснил я, - Доброволец, на эксперимент. Я созванивался, мне сказали сегодня в девять... - В лабораторию что ли? К Бурко? - догадалась старушка и, не дожидаясь ответа, затараторила: - Мимо главного крыльца справа обойдешь здание, сбоку за автобусом будет железная дверь, по лестнице на последний этаж, там увидишь.

Если бы кто-то взялся следить за мной в последние годы, если бы кто-то заметил, чем сопровождаются мои появления в тех или иных местах, он ни за что в жизни не сел бы в один самолет со мной. Он бы остался у стойки регистрации, с облегчением пропуская рейс, и сожалел бы... Эксклюзивный выпуск, записанный специально для Samsung!

Из "Энергосетьпроекта" я уволился в 1978-м. До этого ходить туда приходилось из-под палки - с каждым днем я ненавидел свою работу все больше и больше. К концу мне обрыдло настолько, что я прервал Шишкина, вдохновенно распекающего меня за очередное опоздание, и спросил риторически: - Вадим Вадимыч, а не пошел бы ты... Эксклюзивный выпуск, записанный специально для Samsung!

Опаздывать на работу - занятие пренеприятное. А с учётом того, что опоздание чревато вполне определёнными последствиями - вдвойне. Наиважнейшее из них - обязательный затяжной монолог о значении трудовой дисциплины в исполнении завлаба товарища Шишкина... Эксклюзивный выпуск, записанный специально для Samsung!

В то время, когда Соломон с Фалеховым садились в трамвай, в квартире Соломона случилось происшествие. Кот Василий, заведенный с вечера, теперь неэкономно расхаживал из угла в угол, наслаждаясь движением с тем рвением, на какое только способен неодушевленный механизм...

Пройти следует мимо сиротского дома, мимо ателье старого Шойла, но не слишком далеко. Еще не видна знаменитая краснокирпичная громадина, где издавна, насколько хватает короткой памяти горожан, помещалось ремесленное училище; еще не слышен грохот трамвая, а уже пора убавить шаг и ... Эксклюзивный выпуск, записанный специально для Samsung!

Здесь душно, очень душно, до одурения. За стеной низко гудит генератор. Такое ощущение, что воздух колеблется в такт со звуком. Все внутри дрожит от мрачного пения. Трудно дышать, болят измученные легкие. На полу легче, свежее... Текст читают Полина Щербакова и Влад Копп. Эксклюзивный выпуск, записанный специально для Samsung!

Я зажмурилась. Бывают дни, когда жить не хочется. Зуб болел нестерпимо. Боль пронизывала всю нижнюю челюсть, раскаленным гвоздем протыкала язык и волнами растекалась внутри головы, словно мозг окатывали кипятком из чайника. Раствор соды был одинаково безвкусен и бесполезен. Почему сода?.. Текст читает Полина Щербакова. Эксклюзивный выпуск, записанный специально для Samsung!